– Констанс, что случилось? Тебе плохо?
– Нет, все хорошо, Гарриет. У тебя остались еще булочки?
В уютном с ореховыми панелями кабинете клуба два джентльмена потягивали бренди из хрустальных бокалов.
– Итак, дело сделано, – сказал Джозеф, потирая висок.
В последнее время он страдал от мучительной, не отпускавшей его головной боли, которую ничем нельзя было унять.
– Да, дело сделано, мой друг, – согласился Филип и улыбнулся.
Он поставил бокал на стол.
– А что думает по этому поводу Кавендиш?
– Как ты сам понимаешь, это его озадачило. Но с ним и Виолой такое уже бывало, ты знаешь. Он, пожалуй, даже привык к этому, но на сей раз он был уязвлен. Слава Богу, мама не дала в газету объявления об их очередной помолвке, и ему не придется краснеть от унижения.
– Действительно, слава Богу, – согласился Джозеф. – А твоя мать перестала посылать в газеты сообщения о смерти отца? Я что-то давно не видел упоминаний о старом герцоге. Всегда – приятно видеть в печати имя того, с кем лично знаком.
Филип весело рассмеялся:
– Нет. Кажется, она на время забыла об этом, но я уверен, что после свадьбы она вернется к этому с удвоенной энергией. Маме всегда нужно чем-то занять время. Но возможно, теперь она займется поисками невесты для Диши, когда его постоянная невеста досталась другому.
Джозеф улыбнулся.
– Смит, ты не против, если я тебе кое-что скажу?
– Конечно, не против. Говори.
– У тебя плохой вид.
– Я слишком много работал, – ответил Джозеф. – Когда наконец будет создан этот комитет, думаю, у меня будет больше свободного времени. Вот и все.
– Черта с два. Ты думаешь о Констанс, не так ли?
Джозеф отрицательно покачал головой и закрыл глаза. От движений голова разболелась еще сильнее, в висках стучало.
– Тебе известно, что я знаю, где она. Она намерена выплатить нам все деньги, потраченные на ее наряды и путешествие в Гастингс-Хаус, как только устроится на работу, – тихо произнес Филип. – Почему бы тебе не написать ей?
– Нет.
– Ты думаешь, я сердит на тебя за всю эту путаницу? Я не сержусь. Ни капли не сержусь. Если бы не Констанс, я бы так и не узнал, что Виола Рэтботтом любит меня. Вот почему она устраивала мне гадости. Ну, ты знаешь какие.
– Бутылка с чернилами над дверью? Спуск по лестнице на серебряных блюдах? Поединки с сифонами с содовой? Кстати, я видел вчера в парке Виолу и Абигайль Мерримид. Обе, кажется, поранили ноги, потому что прихрамывали. Надеюсь, ничего серьезного?
– Поранили ноги? О! – Филип рассмеялся. – Они хромают, ты сказал?
– Да, Филип. Они обе еле ковыляли, насколько я помню.
– Это новая мода. Называется «хромота Александры», в честь принцессы Уэльской. Теперь все дамы прихрамывают. Это просто особый шик.
– Ты сошел с ума! Мы что, должны все изображать хвори, которыми страдает королевское семейство? А что будет следующим – коклюшный кашель или в моду войдет перхоть?
– Неплохая идея, Смит. Но вернемся к Констанс, почему…
– Пожалуйста, прекрати, у меня раскалывается голова, Гастингс.
– Я не был влюблен в нее. Думаю, я никогда не любил ее, хотя буду всегда ей благодарен за все, что она сделала. Странно, до встречи с Констанс я был уверен, что у меня есть ответы на все вопросы. Только Констанс задала мне вопрос, который я сам никогда бы себе не задал.
– Хватит, Филип. Я ухожу.
Джозеф встал, поднялся и Филип.
– Знаешь, Джозеф, мне чертовски повезло, что у меня есть такой друг.
Джозеф слабо улыбнулся:
– И мне тоже.
– Сделай мне одолжение.
– Я уже одной ногой за дверью. – Джозеф опустил руку, протянутую для прощания. – Что на этот раз? Поймать бешеного льва? Попробовать на вкус новый вид мышьяка? Говори, зачем я тебе понадобился?
– Я хочу, чтобы ты поехал за Констанс.
– Я однажды сделал это, Филип, и не склонен повторять. До свидания.
Повернувшись, он зашагал прочь, сунув руку в карман. Но Гастингс не собирался отступать. Если он что задумал, то не отступится, пока не добьется своего.
– Она спасла тебе жизнь, ты это знаешь? – Голос Филипа разнесся эхом в пустом холле.
Джозеф обернулся.
– Я знаю. Она спасла меня от бандитов. Но это старая новость. Еще раз до свидания, сэр.
– Нет, не это. Она пошла к Дизраэли после твоего ареста.
Джозеф остановился и вернулся назад.
– Что ты сказал?
– Она поехала в Лондон просить лорда спасти тебе жизнь.
– Я полагал, что это сделал твой отец. Я уже поблагодарил его, и не раз. Твой отец был у Дизраэли.
– Мой отец один не смог бы добиться этого, мой дорогой друг. Он не знал всей этой истории. Лишь после того, как лорд выслушал отца и сопоставил его рассказ с просьбой Констанс, он смог разобраться в том, что все это результат вражды между принцем и Джоном Брауном. Ты же оказался мальчиком для битья. Теперь можешь идти, Смит. У тебя слишком много важных дел, чтобы слушать старые новости.
Сказав это, Филип с размаху плюхнулся в кресло. Джозеф не раздумывая упал в свое. Друзья заказали еще бренди. Их беседа в клубе затянулась на много часов.
Нью-Йорк-Сити
Апрель 1875 года
Дети семейства Маккензи были как всегда веселы и шаловливы. Их жизнерадостность была заразительной. Когда они наконец направились по Пятой авеню, то оказалось, что Лидия не застегнула перчатки, а Гюнтер так и не успел как следует завязать шнурки на ботинках.
Обычно Констанс удавалось предупреждать подобные небрежности своих неисправимых питомцев. Но, сказать по правде, ей нравилась живость этих детей, их порой несносные манеры и даже милая шепелявость Гюнтера. В особняке на одной из Восточных тридцатых улиц жизнь всегда била ключом. Миссис Маккензи всегда спешила на одно из своих благотворительных заседаний, а полковник каждый день приводил в дом кого-либо из коллег с Уолл-стрит.
Все, кто знакомился с Констанс, отмечали ее особый акцент, который им казался изысканным и благородным.
– Она из Англии, – пояснила миссис Маккензи одной из подруг, спеша на заседание Фонда защиты детей от жестокости общества. – Она была невестой английского герцога.
– Что ж, – глубокомысленно заметила та, – лучше быть гувернанткой в Америке, чем герцогиней в Англии. Я всегда так говорила.
– Вы правы, – вежливо согласилась миссис Маккензи. – Вы абсолютно правы, миссис Эпплтон.
Констанс не стремилась опровергать подобные заблуждения. В свое время она воспользовалась представлением англичан о ней как о дикарке из Америки и теперь смирилась с тем, что ее считали почти герцогиней. Иногда ей это помогало.
Разумеется, подлинной правды о ней никто не знал.
